Комарово

История посёлка

Поселок Комарово расположен в сосновом лесу в 44 километрах к северо-западу от центра Петербурга. История поселка насчитывает немногим более 100 лет. До 70-х годов XIX века жизнь тихих поселков Карельского перешейка проходила однообразно и незаметно. Росту популярности одних и забвению других способствовало строительство железной дороги. Петербургские жители принялись быстро осваивать живительные и удобные для отдыха берега Финского залива.

Первоначально поселок получил название Келломяки, что в переводе с финского означает «Колокольная горка». По легенде здесь находился колокол, звук которого собирал рабочих, строивших станцию на обед. Впрочем, в художественной среде Петербурга Комарово, где расположены многочисленные творческие дачи писателей, художников, композиторов, этимология местного топонима еще более упростилась.

Поселок называют «Комары», вкладывая в это совершенно определенный смысл: от комаров здесь спасу нет до сих пор. Но на самом деле поселок был переименован в 1948 году в память о выдающемся русском ботанике Владимире Комарове. Дело в том, что сразу после окончания Великой Отечественной войны участок соснового леса был отведен под дачи действительных членов и членов-корреспондентов Академии наук СССР.
 
Вместе с тем комаровский фольклор знает и настолько изящную формулу любви, нежности и восхищения, что ей мог бы позавидовать любой самый привередливый приморский город.  Улыбчивые и радостные посетители комаровских пляжей на зависть всем имеют загар: «Утро в Комарове». Надо сказать, что таким же рафинированным изяществом отличается и другой местный эвфемизм, правда, совершенно из другой области. Вслед за Анной Ахматовой дорогу на комаровское кладбище местная интеллигенция стала называть: «Не скажу куда». Этот загадочный образ поэтесса обронила еще в 1958 году в своем «Приморском сонете».

Со временем в Комарово стали селиться не только лучшие математики и физики, но и артисты, художники, музыканты, писатели. Это создавало особую атмосферу поселка, который быстро стал привилегированным. Сам образ жизни, который вели эти люди с их накрахмаленными белыми скатертями, долгими чаепитиями на террасе и непременным музицированием, никак не вписывался в общую картину пролетарской жизни. Поселок сами его обитатели называли «общежитием ученых мужей» или «Академяки» (шутливое название поселка академиков по созвучию с Келломяки). Но Комарово, несмотря на свою элитарность, не являлось закрытым поселением. Здесь всегда было принято принимать гостей.

В поселке расположены дома творчества писателей и театральных деятелей, дачи Литфонда и театрального общества. К середине 50-х годов из разрушенного войной, он превратился в уютный и ухоженный дачный поселок, в котором отдыхала ленинградская (и не только) творческая интеллигенция. В разное время здесь жили или бывали А. Ахматова, Ю. Герман, Д. Шостакович, В. Панова, Ф. Абрамов, И. Ефремов, В. Соловьев-Седой, И. Бродский, А. Прокофьев, Г. Козинцев, И. Хейфиц и многие др.

Таким же трогательным, невероятно скромным человеком
запомнили в Комарово великого композитора Дмитрия Шостаковича. У него в поселке было две дачи. Первую (на Большом проспекте, д. 18) он арендовал и жил в ней до самой войны. Именно в ней была сочинена знаменитая 7 симфония, благодаря которой Шостакович получил статус главного композитора страны. Мало кто тогда знал, что он всей душой ненавидел советскую власть, боялся ее, постоянно ждал ареста. Особенно сильным страх был в 1948 году, когда начались массовые «чистки» в научной и культурной среде. Критик Хентова вспоминает, что однажды, проезжая на велосипеде мимо дачи Шостаковича, увидела, как тот выбежал из дома с совершенно безумным лицом и начал бегать по двору. Видимо, таким образом Шостакович пытался избавиться от навязчивого кошмара — вот сейчас придут, постучат в дверь, арестуют.

Из всех комаровских жителей Шостакович дружил только с режиссером Козинцевым, чья теща сидела в лагере (родственники многих деятелей науки и культуры тогда были арестованы, власть таким образом «страховалась» от вольнодумства, беря «в залог» близких). Дмитрию Шостаковичу настоятельно советовали жить в Москве, поближе к Кремлю, но он, наплевав на все страхи, остался в Комарово, где в начале 50-х годов была построена уже его личная дача — на отшибе поселка, у железной дороги, в сосновом лесу.

Кладбище в Комарово

Вблизи поселка среди холмов, покрытых лесом, находится живописное озеро Щучье. По пути к нему расположено  кладбище, где похоронены видные деятели науки и культуры, чья жизнь и деятельность были так или иначе связаны с пребыванием в Комарово. 9 марта 1966 года на Комаровском кладбище была похоронена А.А. Ахматова – великая русская поэтесса. С этого момента оно становится достопримечательностью и местом «паломничества», иногда его даже называют «Ахматовским». Здесь покоятся более 40 академиков, в том числе Н.Н. Петров, А.П. Баранников, М. Алексеев, М. Сомов, А. Трешников, С. Меркурьев и др. В 1996 году похоронен композитор и музыкант С.А. Курехин., в 1999 году академик Д.С. Лихачев.

Келомякки, Иосиф Бродский

I
Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,
городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни -
телеграмма летит из Швеции: «Будь здоров».
И никаким топором не наколешь дров
отопить помещенье. Наоборот, иной
дом согреть порывался своей спиной
самую зиму и разводил цветы
в синих стеклах веранды по вечерам; и ты,
как готовясь к побегу и азимут отыскав,
засыпала там в шерстяных носках.

II
Мелкие, плоские волны моря на букву «б»,
сильно схожие издали с мыслями о себе,
набегали извилинами на пустынный пляж
и смерзались в морщины. Сухой мандраж
голых прутьев боярышника вынуждал порой
сетчатку покрыться рябой корой.
А то возникали чайки из снежной мглы,
как замусоленные ничьей рукой углы
белого, как пустая бумага, дня;
и подолгу никто не зажигал огня.

III
В маленьких городках узнаешь людей
не в лицо, но по спинам длинных очередей;
и населенье в субботу выстраивалось гуськом,
как караван в пустыне, за сах. песком
или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.
В маленьком городе обыкновенно ешь
то же, что остальные. И отличить себя
можно было от них, лишь срисовывая с рубля
шпиль кремля, сужавшегося к звезде,
либо - видя вещи твои везде.

IV
Несмотря на все это, были они крепки,
эти брошенные спичечные коробки
с громыхавшими в них посудой двумя-тремя;
сырыми головками. И, воробья кормя,
на него там смотрели всею семьей в окно,
где деревья тоже сливались по вечерам в одно
черное дерево, стараясь перерасти
небо - что и случалось часам к шести,
когда книга захлопывалась и когда
от тебя оставались лишь губы, как от того кота.

V
Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло;
дар, холодея внутри, источать тепло
вовне, постояльцев сближал с жильем,
и зима простыню на веревке считала своим бельем.
Это сковывало разговоры; смех
громко скрипел, оставляя следы, как снег,
опушавший изморозью, точно хвою, края
местоимений и превращавший «я»
в кристалл, отливавший твердою бирюзою,
но таявший после твоей слезой.

VI
Было ли вправду все это? и если да, на кой
будоражить теперь этих бывших вещей покой,
вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,
имитируя - часто удачно - тот свет во сне?
Воскресают кто верует: в ангелов, в корни (лес);
а что Келомякки ведали, кроме рельс
и расписанья железных вещей, свистя
возникавших из небытия пять минут спустя
и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,
мысль о любви и успевших сесть?

VII
Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой корм
подбирая с пустынных пригородных платформ,
оставляла на них под тяжестью хвойных лап
настоящее в черном пальто, чей драп,
более прочный, нежели шевиот,
предохранял там от будущего и от
прошлого лучше, чем дымным стеклом - буфет.
Нет ничего постоянней, чем черный цвет;
так возникают буквы, либо - мотив «Кармен»,
так засыпают одетыми противники перемен.

VIII
Больше уже ту дверь не отпирать ключом
с замысловатой бородкой и не включить плечом
электричество в кухне к радости огурца.
Эта скворечня пережила скворца,
кучевые и перистые стада. С точки зрения времени, нет «тогда»:
есть только «там». И "там", напрягая взор,
память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,
шаря в шкафах, роняя на пол роман,
запуская руку к себе в карман.

IX
Можно кивнуть и признать, что простой урок
лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,
что Финляндия спит, затаив в груди
нелюбовь к лыжным палкам - теперь, поди,
из алюминия: лучше, видать, для рук.
Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,
не представить пальму, муху це-це, фокстрот,
монолог попугая - вернее, тот
вид параллелей, где голым, поскольку - край
света, гулял, как дикарь, Маклай.

Х
В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,
как чужих фотографий, не держат карт -
даже игральных - как бы кладя предел
покушеньям судьбы на беззащитность тел.
Существуют обои; и населенный пункт
освобождаем ими обычно от внешних пут
столь успешно, что дым норовит назад
воротиться в трубу, не подводить фасад;
что оставляют слившиеся в одно
белое после себя пятно.

XI
Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
тебе достаточно блузки и мне - ремня,
чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
что безымянность нам в самый раз, к лицу,
как в итоге всему живому, с лица земли
стираемому беззвучным всех клеток «пли».
У вещей есть пределы. Особенно - их длина,
неспособность сдвинуться с места. И наше право на
«здесь» простиралось не дальше, чем в ясный день
клином падавшая в сугробы тень

XII
дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,
будем считать, что клин этот острый - наш
общий локоть, выдвинутый вовне,
которого ни тебе, ни мне
ни укусить, ни, подавно, поцеловать.
В этом смысле мы слились, хотя кровать
даже не скрипнула. Ибо она теперь
целый мир, где тоже есть сбоку дверь,
которая - точно слышала где-то звон -
годится только, чтоб выйти вон.

1980